Ту же самую эмоцию выразил Мигель де Унамуно в своей работе «Трагический смысл жизни»:

Чем была бы вселенная без сознания, способного отобразить и познать ее? Чем был бы объективный разум без воли и чувств? Для нас он был бы равнозначен ничто - в тысячу раз более ужасным, чем ничто… Так что к вере в Бога нас склоняет не рациональная необходимость, но живая боль.

    «Быть, значит быть воспринимаемым», - гласит знаменитая фраза Беркли. Из этого допущения, если оно принято, плавно вытекает вся его философия. Как и Самуэль Джонсон, епископ знал, что камни сопротивляются пинкам; как и всякий материалист, он был уверен, что там, снаружи, есть что-то независимое от нас. Для Беркли это «что-то» - ум Божий. Неважно, что он понимал под умом. Дерево в сквере, как говорит старый лимерик, существует и тогда, когда его никто не видит, ибо его видит Бог. Допустите Бога, и тогда весь мир во всем его невообразимом многообразии тотчас восстановится, обретет цельность. Разница-то невелика: вместо того, чтобы говорить, что за фанероном находится материя, вы говорите, что там Бог. Схоласты и Локк утверждают, что Бог сперва создал материю (или придал форму бесформенной предсуществующей изначальной материи, неважно), а затем использовал ее для построения вселенной, которую мы населяем и воспринимаем. Но зачем городить огород? Не проще ли, спрашивает Беркли, утвердить наш фанерон прямо на Боге? По сути, Беркли рассматривал свою философию как новый способ доказательства бытия Божия.

    Согласно Беркли, все объекты, структуры и законы вселенной являются вневременными идеями в уме Божием. Нет никакой необходимости помещать между Ним и нашими умами материю (в смысле «немыслящей субстанции», существующей совершенно отдельно от Бога). Беркли был убежден, что такой подход лучше любой другой теории познания согласуется не только с Писанием, но и со здравым смыслом. Разве обычные люди не считают, что воспринимают реальные объекты, а не просто свойства какого-то таинственного субстрата, - структуры квантовых волновых систем, как теперь говорят, - скрытого за тем, что они видят? Если бы Беркли жил сегодня, он вероятно указал бы на то, что квантовая механика свела материю к чистой математике, и что абстрактные математические идеи легче воспринимать как мысли Господа, нежели как свойства пустого пространства-времени, то есть свойства ничто.

    Рассказывая, как Джонсон со словами «сим опровергну» пнул здоровенный камень с такой силой, что нога отскочила, Джеймс Босвелл понимал, что Джонсон тем самым нимало не опроверг Беркли. У Беркли камни не менее тверды, чем во вселенной любого атеиста, который полагает за фанероном немыслящую субстанцию. Вселенная Беркли находится «снаружи» точно так же, как вселенная Аристотеля, Аквинского или Локка. Читая труды этих мыслителей, всякий раз заменяйте слово «материя» или «субстанция» на «ум Божий», и вы увидите, что все они превращаются в берклианскую теорию познания.

    Лингвистический трюк Беркли с избавлением от материи путем ее переименования оказал огромное влияние на Канта и Гегеля, а также на всех идеалистов-постгегельянцев в Германии и за ее пределами. На мой взгляд, лучшим примером защиты богоцентрического объективного идеализма служит 11-я лекция из «Духа современной философии» Джозайи Ройса. Это чистый Беркли с небольшим довеском. Подобно епископу, Ройс находит абсурдными представления о субстрате материи, способном существовать вне восприятия. Это так же абсурдно, пишет он, как круглые квадраты, холмы без низин или целый квадратный корень из 65. Далее, в нетипичной для него путаной манере, Ройс добавляет, что это такой же вздор, как «Снарки, Буджумы и Джаббервоки» (выдавая свою неосведомленность насчет того, что Джаббервоки - не больший вздор, чем носороги или страусы). Беркли нашел невоспринимаемую материю отвратительной, и тем ограничился. Ройс же попытался сделать ее логически противоречивой. С этим он явно не справился. Тем не менее, его основная идея та же, что у Беркли. Закономерности в нашем фанероне и существование других людей заставляют нас верить в некую реальность за пределами нашего феноменального мира. Поскольку ничто не может существовать без того, чтобы быть воспринимаемым, мы вынуждены постулировать, что эту вселенную воспринимает некий божественный разум или Абсолютное Я.

    Здесь не место обсуждать тысячи тонких отличий между множеством языков, которые были изобретены философами, называющими себя реалистами и идеалистами. По-моему, различие между этими школами большей частью вербальное, где терминологические предпочтения опираются на сильные эмоции. Здесь я хочу указать лишь на то, что почти все без исключения великие философы прошлого верили в мир, независимый от человеческого ума. Все были согласны в том, что сущность явленного мира выше нашего разумения. Что мы можем знать о любом материальном объекте как о вещи-в-себе, спрашивал Кант, помимо нашего восприятия этого объекта? Если мы атеисты, то можем назвать субстрат явленного мира «материей», «субстанцией», «пространственно-временными событиями» или «чистой математикой». Если мы верим в нечто божественное, то при желании можем использовать те же термины - либо назвать этот субстрат «Богом», «Абсолютом», «Дао», «Брахманом» или каким-то другим возвышенным словом, которым предпочитаем именовать предельную основу бытия.

    Сам я теист (для некоторых читателей это может стать сюрпризом), но если вы спросите меня, какова природа того, что лежит за фанероном - ум ли это Божий, чистая математика или какая иная трансцендентная «штуковина», - я отвечу: «Откуда мне знать?» Как я не раз говорил, меня не волнуют великие тайны метафизики. Чем отличается нечто от ничто? Почему здесь нечто, а не ничто? Следует ли считать это нечто, составляющее основу вселенной, чем-то сродни атомам или сродни уму? Или же лучше считать этот субстрат чем-то нейтральным: с одной стороны, материальным, а с другой, - мысленным? У меня нет ни малейшего желания даже пытаться отвечать на подобные вопросы. Я не нахожу ничего абсурдного в представлении о внешнем мире как уме Божием, равно как не нахожу ничего отталкивающего в предположении, что Бог мог создать мир субстанции, совершенно непохожей на идеи в Своем или чьем-то уме, и способной существовать вне зависимости от того, думает о ней Бог или нет. Как я, простой смертный с умом едва выше обезьяны, могу знать, что сие значит, дабы утверждать, будто нечто «создано» Богом или «мыслится» Богом? Можно играть в бесконечные метафизические игры с такими фразами, но вот что за ними стоит - это я могу понять не больше, чем мой кот может понять, что стоит за стуком пишущей машинки, на которой я печатаю данный абзац.

    Однако в связи с этими тайнами существуют и вопросы менее высокого порядка, на которые вполне можно ответить. Какой язык, какие метафоры более предпочтительны, когда речь идет о внешнем мире? И что мы имеем в виду, говоря о «предпочтительности»? Прежде чем я изложу свое мнение, давайте рассмотрим еще одну точку зрения на реальность - третий язык, если угодно, - которую блестяще отстаивал Джон Стюарт Милль. Несмотря на то, что Милль отбросил афоризм Беркли о невозможности быть, не будучи воспринимаемым, его язык чрезвычайно близок языку епископа. Замените христианского Бога Беркли на безличное то, что есть, и вы будете весьма близки к эпистемологии Милля. Поскольку данная теория познания не нуждается в личном Боге, она снискала большую популярность среди современных философов, называющих себя прагматистами, позитивистами и феноменологами.

    Яснее всего Милль излагает свою теорию познания в 11-й главе книги о философии сэра Уильяма Гамильтона. Примите фанерон таким, каков он есть, говорит Милль. Не беспокойтесь о том, что за ним. Просто дайте определение внешнему миру как совокупности всех тех «объектов» в вашем фанероне, которые неподвластны воздействию вашей воли. Поскольку все мы считаем их внешним миром, проблема субстрата не возникает. Она становится псевдопроблемой. Материя, говорит Милль, это просто «непрерывная возможность ощущения». Нет нужды постулировать какой-либо субстрат, - ни материальный, ни божественный. Дерево, конечно же, находится вне нас в том смысле, что оно остается там, смотрим мы на него или нет. Оно продолжает существовать не потому, что его видит Бог, а потому что относится к той части фанерона, которая ведет себя таким образом. К чему лишние слова? Разговоры о материальном или умственном субстрате, который служит причиной существования дерева, ничего не добавляют к тому, что мы уже знаем. Нет нужды доказывать существование внешнего мира, потому что он «здесь» по определению. Целостная совокупность тех объектов в нашем фанероне, которые существуют независимо от нашего опыта, - вот и все, что подразумевается под «внешним миром».

    Милль суммировал это следующим образом:

Мне кажется, что вера в такие непрерывные возможности содержит в себе всё существенное или характерное для веры в субстанцию. Я верю, что Калькутта существует, хоть я ее и не воспринимаю, и что она существовала бы и впредь, даже если бы все воспринимающие ее жители вдруг уехали или погибли. Но анализируя свою веру, я нахожу лишь, что, случись это на самом деле, никуда не исчезла бы именно Непрерывная Возможность Ощущения, называемого Калькуттой, и что если бы я был внезапно перенесен на берега Хугли, то все равно испытал бы ощущения, наличие которых в тот момент заставило бы меня утверждать, что Калькутта существует здесь и сейчас.

    Большинство философов, признает Милль, рисуют в своем воображении картины какого-то материального или духовного субстрата за пределами фанерона. Он не усматривает в этой вере ничего плохого; он просто находит ее излишней. Говоря современным языком, утверждение о существовании такого субстрата не создает никакого прибавочного смысла в дополнение к тому, что может быть изложено языком феноменализма. […]

    Этот третий подход, согласно которому вопрос о существовании за фанероном какого-то субстрата не имеет смысла, отстаивали также некоторые члены Венского Кружка, особенно Рудольф Карнап. Его первая значительная работа «Логическая структура мира» была попыткой показать, что на основе одного первоначального отношения, а именно, подобия, можно построить непротиворечивый солипсистский язык, на котором можно делать любые эмпирические утверждения о мире, допустимые в рамках реалистического языка. Поскольку оба языка по-разному говорят одно и то же, солипсистский язык не прибавляет к языку аристотелева реализма никакого эмпирического содержания. И решение о том, какой язык принять, это чисто практическое решение. Какой из них более удобен? Вскоре Карнап отдал решительное предпочтение «вещному» языку, реалистическому языку науки и здравого смысла - не потому, что он истиннее, а потому, что он продуктивнее для обсуждения опыта.

    Схожие представления разделяют философы, которые называют себя феноменологами, но они спорят о такой массе деталей и изъясняются так туманно, что я не берусь посвящать вас в их взгляды; для этого вам придется довериться кому-нибудь более искушенному. Некоторые считают внешний мир своего рода продуктом совместного творчества независимых умов. Карикатуру на такой «коллективный солипсизм» можно найти в романе Джорджа Оруэлла «1984», где все «истины» о мире и его истории фабрикуются правящей политической партией. Некоторые антропологи, будучи крайними культурными релятивистами, утверждают, что законы науки, равно как и теоремы математики, не имеют реального существования вне человеческой культуры. Законы гравитации и факты типа 2+3=5, это не истины, пребывающие за пределами человеческих умов. Это представления, выработанные определенной культурой, явления того же порядка, что выработанные ею правила уличного движения или поведения.

    Не все члены Венского Кружка были согласны с подходом Рудольфа Карнапа к выбору языка как вопросу удобства. Герберт Фейгль был первым еретиком, заявившим, что реализм имеет более прочную основу, нежели простая продуктивность языка. Около двадцати лет он и Карнап спорили по этому поводу, слегка видоизменяя свои позиции, но переубедить друг друга так и не смогли. Вне Венского Кружка большинство представителей философии науки приняли сторону Фейгля.

    В свою бытность студентом философии Чикагского университета, я посещал семинар Бертрана Рассела. Карнап был профессором того же университета; он приходил на эти встречи и нередко вступал с Расселом в жаркие дебаты, лишь отчасти доступные моему пониманию. Как-то они вели запутанную дискуссию о том, следует ли науке утверждать в качестве онтологического тезиса реальность мира за пределами фанерона. Карнап изо всех сил старался удержать спор в рамках формальной логики, но Рассел ловко перевел разговор на обсуждение того, существуют ли их жены в некоем онтологически реальном смысле (новая жена Рассела с улыбкой вязала в заднем ряду) или просто как логические фикции, основанные на закономерностях фанеронов мужей.

    Днем спустя я случайно оказался на почте студенческого городка, куда преподаватели заходили забирать корреспонденцию. Вошел профессор Чарльз Хартшорн, эксцентричный философ, у которого я как раз проходил захватывающий курс лекций; он узнал меня и остановился поболтать.

    «Вы были вчера на семинаре у Рассела? - спросил он. - Я не смог придти».

    «Да, - сказал я. - Это было восхитительно. Рассел пытался убедить Карнапа, что жена Карнапа существует, а тот не желал это признавать».

    Хартшорн рассмеялся. Тут по иронии судьбы вошел Карнап. Хартшрон познакомил нас (это была моя первая встреча с Карнапом; несколько лет спустя мы вместе работали над книгой), после чего к моему великому смущению сказал: «Г-н Гарднер только что рассказал мне, что Рассел вчера пытался убедить вас, что ваша жена существует, а вы не желали это признавать».

    Карнап не улыбнулся. Он смерил меня взглядом и сказал: «Но речь шла вовсе не об этом».

    Разумеется, он был прав. Ни один философ в здравом рассудке не сомневается в существовании лиц и объектов вне его ума. Вполне оправдано предполагать, писал как-то Карнап, что звезды продолжали бы свой путь, даже если бы все умы исчезли. Философы различаются лишь по тому, что они имеют в виду, говоря «звезды продолжали бы».

    Окончательное мнение Карнапа по данному вопросу можно найти в его ответе на критику в сборнике «Философия Рудольфа Карнапа» под редакцией Пола Шильпа. Здесь Карнап объясняет, почему он отвергает, как бессмысленные, утверждения о «реальности» внешнего мира, наряду с метафизическими притязаниями солипсизма, а также многочисленных разновидностей идеализма и феноменализма. Вместо того, чтобы принимать чью-то сторону в этом метафизическом споре, Карнап уходит от него вообще, заменяя вопросом о применимости тех или иных языков в строго определенных контекстах. Если принимать реализм в качестве онтологического тезиса, пишет Карнап, то он не реалист. Если же под реализмом понимать предпочтительность реалистического языка феноменальному в науке, философии и повседневной речи, «то я тоже реалист».

Феноменальный язык отвергается не потому, что ложен, а потому, что «это совершенно приватный язык, пригодный лишь для монолога наедине с собой, а не для общения с другим человеком». По сути, ту же позицию метафизической нейтральности принял и Виллард Ван Орман Куайн в своем знаменитом очерке «О том, что есть».

    Один из самых ярких аргументов в пользу запредельного фанерону субстрата принадлежит Райхенбаху. Взяв за основу образ платоновской пещеры, Райхенбах предлагает представить нашу вселенную в виде огромного куба с полупрозрачными стенками. Снаружи летают птицы, но мы видим лишь их тени на сторонах и вершине куба. Поначалу мы думаем, что реальны только тени. Но затем, после наблюдения множества закономерностей в перемещении их очертаний, появляется какой-то Коперник и выдвигает безумную гипотезу, что тени эти производятся объектами - в данном случае, птицами - вне куба.

    Представьте теперь, что этот куб съеживается, пока не становится кожей нашего тела. Тем самым, говорит Райхенбах, мы получаем, удачную аналогию с человеческим опытом. Ясно, что все, что мы знаем о внешнем мире, выводится из того, что находится внутри нашей кожи, точнее, внутри нашего черепа, где интерпретируются поступающие извне сигналы от органов чувств. Но закономерности этих сигналов, например, очертаний летящих птиц на сетчатке глаза, склоняют нас к предположению, что снаружи, по ту сторону глаз есть мир, независимый от нашего внутреннего опыта. Эта гипотеза имеет огромную объяснительную и предсказательную силу. Кроме того, она чрезвычайно проста и, согласно принципу бритвы Оккама, ее следует предпочесть более сложным объяснениям. Она подтверждается эмпирически, как и любые другие теории. Более того, она подтверждается лучше, чем любые другие теории, ибо все человеческие существа подтверждают ее каждой минутой своей жизни на протяжении всей истории человечества. Мы не можем сказать, что гипотеза эта безусловно верна, но она, несомненно, так же близка к этому, как и все, во что мы имеем право верить.

    Ошибочно говорить, продолжает Райхенбах, что эта гипотеза не создает никакого прибавочного смысла, который бы отсутствовал в субъективистском подходе. Она несет совершенно иной смысл прежде всего для человека, который ее утверждает. Одно дело верить, что есть только тени птиц на крыше райхенбаховского куба, другое, - что наряду с ними существует также что-то вне куба; и совсем другое - верить, что вопрос о том, какая из этих двух точек зрения верна, не имеет смысла. Разумеется, мы никогда не сможем доказать феноменологу, что тени создаются птицами, которые находятся снаружи: даже если мы просверлим дырку в крыше, и увидим через нее этих пташек, он все равно сможет утверждать, что птицы суть иллюзии, порождаемые тенями, и, следовательно, менее реальны, нежели тени. Мы сможем указать, однако, что степень вероятной истинности его теории близка нулю.

    Я понимаю, что термин «реализм» в истории философии имел столько значений, что им невозможно пользоваться, не дав точного определения. Я понимаю также, что было много школ реализма, и что каждая из них выработала свою терминологию для описания сложной цепи причинно-следственных связей, соединяющей «внешние» объекты с объектами восприятия ума.